Евгений Язов
О

гений – тень девичьих слёз –
Красавицы игриво-беззаботной!
Ты молодость её к губам поднёс,
Вкусив едва нектар любви и грёз,
Но выпил жизнь её росой бесплотной.

 

Она искала путь в невинность, но
Утратила свой норов, и строптиво
Была искриста, словно юное вино,
И старостью вещала тьму, где дно
Хрустального бокала хмель взрастило.

 

Такая страстная девичья красота
В объятьях гения – о как же грациозно! –
Познала боль. В ней только пустота
И муки смертные почившего Христа,
Но лишь затем, чтобы воскреснуть после.

 

Скажи, о дух, зачем ты ей во зло
Любви пророчишь тихую судьбину?
Зачем льёшь в чашу то, что обожгло
Её гортань и до души дошло;
Зачем, скажи, ты дал ей быть любимой?

 

Как можно жить в оковах и золой
Сгорать в огне, и снова возрождаться?
Как можно здесь, не обретя покой,
Твердить тебе, что мне не быть тобой,
От всей души стремясь с тобой не знаться?

 

Строфа моя, как птица, промеж нот
Вьёт гнёзда вечно, но не знает дома;
Казалось весело, казалось без забот,
Достигнув дна, так словно это грот
Души мятежной жаркая истома.

 

О, гений юный, песня с твоих уст
Слетела в мир, девицею предстала,
Остался ты так бесконечно пуст
На дне рыданий, где в обрывках чувств
Узнал о том, как здесь она страдала.

Eleanor Fortescue-Brickdale (1871-1945). Romance
А

ллегорическая поэма «Роман о Розе» (Roman de la Rose) была написана великолепным Гийомом де Лоррисом в 1225-1230 гг. и подпорчена Жаном Клопинелем, что из города Мён, в 1275 году. Первый писал кодекс куртуазной любви, тогда как второй слишком много своего привнёс. Так или иначе, роман великолепен.

 

РАЗО ВТОРОЕ

 

Поэт просыпается в прекрасном весеннем саду, который и есть рай земной, наполненный дивной природой, пением птиц, прекрасной музыкой. Сей сад окружён изгородью, на которой изображены пороки, то есть Ненависть, Низость, Стяжательство, Скупость и другие. В саду же поэт встречается с Отдохновеньем, Радостью, Красотой, Богатством, Любезностью и прочими, а также Амуром, который незамедлительно пользуется своим луком и стрелами. В зеркале Нарцисса поэт видит отражение бутона Розы и влюбляется в него, которого он стремится добиться. Прекрасный Приём дозволяет поэту приблизиться к Розе и поцеловать её, но в итоге сам оказывается заточён в башню.
 

Во второй части «Романа о Розе», написанном Жаном Клопинелем, в центре внимания оказывается Природа и место человека в ней, а также отношения Природы и Бога. То ли это?

 

За семь ночей прочёл «Роман о Розе»…
Любовь, сокрытая в шелках ночных канцон,
Поведала дела Амура!.. В своих грёзах
В саду Веселья был я ей сражён.

 

Источник жизни – солнечный розарий
Хранил тебя от зла и тёмных чар,
И Гения бессмертного викарий
Среди цветов сокрыл великий дар.

 

Я пил хмельной и терпкий запах ночи,
Из рук Венеры чашу ту прияв,
И застилала страстью мои очи
Луна, упавшая росою среди трав.

 

За семь ночей познал Любовь и Ревность,
Двор Праздности и Благородства быт,
Волшебной Розы девственную нежность,
Невинность чью хранит презренный Стыд.


В источнике Нарцисса, где игриво
Сонетов перебор поёт мечту,
В ограде золотой растут тоскливо
Цветы, являя миру красоту.

 

Венеры сын вновь сделал выстрел славный,
Стрелой горячей сердце мне пробив,
И страстью жаркой кровоточит рана,
Во мне безумие любовное родив.

 

За семь ночей открылись мне чертоги
Небесной нежности и адского огня,
Учтивости незримые пороги
В покоях Верности, где ты ждала меня.

 

Гийом де Лоррис слёз своих потоком
Взрастил розарий, где во снах своих
Блуждал и я и, мучимый злым роком,
Искал тебя меж мёртвых и живых.

 

И вот узрел в ограде между терний
Нежный бутон, скрываемый от глаз,
И, обманув охрану, тихой тенью
Пришёл к тебе - уж не разлучат нас!

 

Ах, рыцарская доблесть! Что с неё мне?
Искусств свободных суть отринул я!
Лишь соловьём над розовым бутоном
Мне в радость петь! Мне лишь Амур судья!

Henri-Pierre Picou (1824-1895). Venus
К

аскадом нежности Зефир
Ласкает ивы нежной косы,
Дарует ожерельем росы
И, задыхаясь от любви,
Опять Амур своей стрелою
Пронзил героя саму душу,
Его бесстрастие нарушив
И закипев в его крови.

 

Венера с лаской, улыбаясь,
Взирая на причуды сына:
Его глаза опять невинно
Сияют шалости своей - 
Управы нет на его смелость.
Не в силах это прекратить - 
Гореть, и внове полюбить
Опять, увы, ещё сильней.

 

Склонится тихо перед розой,
Познав, помимо красоты,
И колкость -  то её шипы,
И рана снова глубока.
Так вновь, подобно Актиону,
Герой в невинности своей
Останется среди зверей,
Ибо страшна его тоска.

 

Амур же, так невыносимый,
Дарует боль своей стрелой,
В оплату же возьмёт покой,
Героя повергая вновь.
Не совладает с ним Венера:
Он просто баловень такой,
Что нет управы никакой,
И он опять пускает кровь.

 

Природа ж власти не имеет,
Хранит в себе всегда покой.
Амур весёлый, сам не свой,
Покоя тихого не знает.
Даже Зефир промеж ветров
Был поражен стрелой Амура,
У ивы нежной сел понуро
И косы серебром ласкает.

Hans Zatzka (1859-1945). Faun und Nymphen
В

от музыка моя – твои глаза,
Лазурь небес, мне ставшая острогом,
Ажурно вьётся песни хрупким слогом,
В которой то затишье, то гроза!

 

Вот музыка моя – в ночи роса!

 

Вот музыка моя – улыбкой уст
В высокомерии, легко так и небрежно
Мне ранит душу, та в стенаньях нежно
Горит огнём невысказанных чувств!

 

Вот музыка моя – дитя искусств!

 

Вот музыка моя – дыханье, в нём
Прибой небесный в золоте рассветов,
Что ароматом серенад в устах поэтов,
Цветком возрос и заалел огнём!

 

Вот музыка моя – мы в ней вдвоём! 

 

Вот музыка моя – морской прилив,
Он сладость лиры, как дожди, приносит
В слезах стенаний, словно нищий просит 
Любви земной, свой норов усмирив!

 

Вот музыка моя – любви разлив!
 
Вот музыка моя – движенье спиц
Той колесницы, что в небесной тверди
Несут над миром солнце и бессмертье,
Взнуздав ветра поэзией возниц!

 

Вот музыка моя – удел цариц!

 

Вот музыка моя – девицы власть,
Любовь жестокая, в ней кара и судьба;
Ах, если Богом мне начертан путь раба,
То дай мне, Бог, в её глазах пропасть! 

 

О музыка моя – и боль, и страсть!

Agnolo Gaddi, The Coronation of the Virgin, probably c. 1370
С

удом любви прольётся кровь, 
Немилосердных слёз причиной.
Ах, госпожа – скромна, невинной
Усмешкой точит сердце вновь.

 

Так скорбь, степенною вдовой,
Измученной тоской, над тленом
Вошла в чертог, где души пеной
Вкушали боль, солью морской.

 

Смирив от мук – я – норов дикий,
Возросший средь степных ветров, –
К бесславной смерти вновь готов: 
Сгинуть в огне любви, безликий.

 

Так пусть забудет всяк, кто знал,
Восшедшего над твердью – светом
Безумьем страсти, тихим бредом
Строфой своих канцон предстал. 

 

Не быть уж в славе вечных дум
Фальшивой бренности, в дороге,
Что пилигрим! В тлен безнадёги
Попал, как муза в клетку струн.

 

Я пред очами донны в бездну
Низвергнут демоном – так сласть
Уж обратиться в горечь! Страсть
Предстанет болью бесполезной!

О

днажды Пигмалиону удалось вырезать из драгоценной слоновой кости статую молодой женщины удивительной красоты. Чем чаще любовался Пигмалион своим творением, тем больше находил в нем достоинств. Ему стало казаться, что ни одна из смертных женщин не превосходит его статую красотой и благородством. Ревнуя к каждому, кто мог бы ее увидеть, Пигмалион никого не пускал в мастерскую. В одиночестве – днем в лучах Гелиоса, ночью при свете лампад – восхищался юный царь статуей, шептал ей нежные слова, одаривал цветами и драгоценностями, как это делают влюбленные. Он назвал ее Галатеей, одел ее в пурпур и посадил рядом с собой на трон.

 

Во время праздника Афродиты Пигмалион в загородном святилище богини принес ей жертвы с мольбой: «О, если бы у меня была жена, похожая на мое творение». Много жарких молитв услышала богиня в свой день, но снизошла к одному Пигмалиону, ибо знала, что нет на всем Кипре человека, любившего так горячо и искренне, как Пигмалион. И трижды вспыхнул в алтаре жертвенный огонь в знак того, что Афродита услышала Пигмалиона и вняла его мольбе.


Не чуя под собой ног, помчался царь во дворец. И вот он в мастерской, рядом со своей рукотворной возлюбленной. Лучи легли на лицо из слоновой кости, и Пигмалиону показалось, что оно немного порозовело. Схватив свою подругу за кисть руки, он почувствовал, что кость уступает давлению пальцев, увидел, что кожа на лице становится белее и на щеках проступает румянец. Грудь расширилась, наполнившись воздухом, и Пигмалион услышал спокойное и ровное дыхание спящей. Вот приподнялись веки, и глаза блеснули той ослепительной голубизной, какой блещет море, омывающее остров Афродиты.

 

Весть о том, что силой любви оживлена кость и родился не слон, которому она принадлежала, а прекрасная дева, за короткое время облетела весь остров. Огромные толпы стекались на площадь перед дворцом, счастливый Пигмалион уже не боялся завистливых взглядов и пересудов. Он вывел новорожденную, и, увидев ее красоту, люди упали на колени и громогласно вознесли хвалу владычице Афродите, дарующей любовь всему, что живет, и могущей оживлять камень и кость во имя любви и для любви.

Тут же на глазах у всех Пигмалион провозгласил девушку царицей Кипра и покрыл ее благоуханные волосы царской короной. В пурпурном одеянии с сияющим от обретенного счастья лицом она была прекрасна, как сама Афродита.

 

Я сирым псом в терновнике и травах
Бродил один и, голодом томимый,
Вдыхая ароматы, как отраву, 
Искал в ночи следы своей любимой.

 

Одетый в лунный свет, что точно саван
Окутал душу темнотой печали,
Сады, вздыхая тишиною пряной
Моей тоски, твои следы скрывали.

 

Объятый сном, что сну безумца равен,
Покинутый благоволеньем отрок,
Стрелой Амура безнадёжно ранен,
Что принесла мне не любовь, а морок.

 

Запутавшись в тенётах троп хрустальных,
Что поросли жасмином, и, плутая,
Узрел я в лунной неге двух печальных
Оленей, что к себе меня призвали.

 

За ними шёл я в ночь один, неспешно,
Вдоль у ручья тропою безысходной 
И вот увидел образ белоснежный –
Он мрамором сверкал в ночи холодным.

 

И так узрел в садах дворцовых диво,
Что сотворило гения уменье, –
В холодном камне лик моей любимой,
И нет поэту в этом утешенья.

 

Изящный стан лозе подобен хрупкой,
Томленьем полон взгляд, и на устах
Лежит роса! Амур жестокой шуткой
Родится страстью в каменных сердцах

John Simmons (1823 -1873) - There Sleeps Titania
А

х, красота лугов, что зрится из окна,
Птиц легкокрылых песен переливы…
Но мне лишь гордая Клорис нужна,
И без неё мне чужды эти нивы.

 

Холодный взгляд и горделивый стан -
Но всё ж моя любовь к тебе безмерна;
Боюсь, мне не оправиться от ран,
Что ты мне нанесла высокомерно.

 

Отчаянье я заплету строфой
И птицам легкокрылым передам,
Чтоб взмыла ввысь и горькою тоской
Моей любви легла к твоим ногам.

 

Но это что? Ужель ко мне спешишь,
Строфу услышав, что я горестно пою,
В мои объятья птицей вешнею летишь,
Что песню принесла тебе мою?!

Henri-Pierre Picou (1824-1895). The Hammock, 1884
М

ы вызревали на лозе былого,
Чтоб опьянило будущее нас,
В мучениях рождали шелест слова,
Чтоб был оседлан молодой Пегас.

 

Страдать должны, чтобы родиться в мире,
Где праздность правит бал; и в этот миг,
Когда звучит в руках Орфея лира,
Мир сей затих на сотни тысяч лиг.
 

Так мудрецы в послании степенном
Сказали нам, что должно пострадать
Лозе изящной в этом мире бренном,
Чтобы вином нам чаши наполнять.

 

И мы, лозе подобны, пострадаем,
Чтоб хмель поэм вкусить смогли в тот час,
Когда взрастет заря из недр рая,
Когда Амур в саду приветит нас!

Jacques-Louis David (1748-1825). Apollo and Diana attacking the children of Niobe, 1772
О

ставьте, дева, взор дарить смущённый
Юнцу, что так впился в ваши красы:
Да пусть в его очах блистает обречённо
Капля любовной, пламенной росы!
И пусть душа его истоме знойной страсти
Вновь будет отдана, не ведая лозы
В похмелии любви – в объятиях ненастья, 
Проснётся, будто мир после грозы!

 

Оставьте, дева, вздохом сеять жадность
Сердца весёлого и страстного юнца,
Пусть обрекает на тоску - так праздность 
В его безумии - как будто гнёт венца!
И пусть, хмельной любви вкусив из чаши, 
В тумане ищет, бледный, без конца,
Что сможет излечить – что будет краше
Очей смущённых – гибель гордеца! 
 

Оставьте, дева, смеха плеск, что ранит
Душу израненную бедного пажа:
На всё готов он, лишь бы рядом с вами
Почить навек, о молодая госпожа!
Так властью вашей юности безмерной
Пленён пиит печальный, чуть дыша,
Он рядом с вами тихо бродит тенью,
И плачет строфами о вас его душа!

 

Оставьте, дева, блеск речей надменных -
Они насмешкою изящною звучат, -
Увы, в сём мире тленном нет нетленных.
Краса - лишь миг, о старости - молчат…
Коснитесь взглядом и улыбкой нежной
Пажа того, что много дней подряд
Живописует образ ваш, своей безбрежной 
Юной любви, суля вам райский сад!

Jean-Honoré Fragonard (1732-1806). A musical contest, 1775