Евгений Язов
Т

ы сеть расставила, о хрупкое дитя,
Творенье музыки, живущее в балладах,
На струнах юности танцуешь и шутя
В созвучиях играешь тканью лада.

 

Ты в сеть свою пытаешься поймать
Пернатых странников изяществом паваны,
В нагой невинности явиться и предстать
Высоким слогом спроть бездарной драмы.
 

Как ласково целуешь струн напев,
И лютня плачет вновь в твоих объятьях,
А ты, мелодию свою опять пропев, 
Бежишь толпы, исторгнувшей проклятья.

 

Ты в сеть свою поймала сотни душ,
Примерив судьбы к праздности и сласти.
Силен, вновь пьян и дико неуклюж,
Познать желал, сгорая в тлен от страсти.

 

Как ты невинна, девственна, чиста
В разгулье юности и в песне Купидона,
Жестока в нежности, в жестокости – проста,
Красы источник, что подобна стону!

Alexandre Cabanel (1823-1889). The Birth of Venus, 1863
(Песня или «Путанный дифирамб «вертишейке»»)
И

стончённый любовью до хрупкой капели,
Где искусство Амура сокрыто оградой,
Льются слёзы небес, чтоб под ними созрели
Розы юные в тайнах запретного сада,
Где в изгиб реверанса вплетаясь услада,
Шепчет отзвуком нежным весеннего лада!
 
Испещрённый страданием, что прорастает
В виршах искусных любовью незримой,
Но, отторгнув вновь трепет пиита, не знает
Холодная донна, оставшись невинной,
Где же сад дифирамб разрастается дивный,
А ведёт в этот сад сласть канцоны старинной!

 

Неозвученной рифмой, шелками по струнам
Убегает тропинка к цветущим полянам,
К цветникам в пасторалях пастушек, и юным
Порождён этот мир созвучием пряным,
Где катрены сойдутся в стремлении тайном,
Что воспел Маркабрюн в изыске хрустальном!

 

Голубыми вьюнками в садах безмятежных,
Так свиваются строки лозою хмельною,
Что очиститься души от помыслов грешных
И падшие смогут под твердью земною,
Где им быть суждено, не обретшим покоя,
Всё ж возвысит их в помыслах слово святое!

 

Алетейя взросла в скрытых смыслах и птицей
Вознеслась в небеса - незримой тропинкой,
Вязью в сласти канцон возродилась, девицей
В мир вошла, где любовь имеет горчинку,
Где пастушка, бездумно срезав, в корзинку
Бросит нежный цветок, что прозвался Иинга.

С

клонили головы пред ним,
Так, словно бы в молитве,
Монарх и старый пилигрим,
Живут, увы, лишь им одним,
Все гибнут в лютой битве. 

 

Ганза сплотилась ради тех,
Кто в блеске его славном
Стяжали страсти, как успех,
Прославили в деяньях грех,
Совсем забыв о главном.

 

Любовь отныне уж не в честь,
Лишь тот обрятщет славы,
Кто фавориткой сделал лесть, 
Они за доблесть могут счесть
В нектар подлить отрывы.

 

В святом отце, ах, как же так,
Дух алчности прижился,
Он в алтаре, а с ним там Враг,
Бес служит мессу, ну, простак,
В святошу обрядился.

 

А вот король - он трона твердь,
Воссел превыше прочих,
Так и над ним нависла смерть,
Власть – слепота, ему прозреть
Не в мочь – незрячи очи.

 

Простолюдин – холоп, простак,
Горб к старости обрятщет,
Ведь в его сердце славен Враг,
К злату бежит он, чтоб в овраг
Трупом скатиться вящим. 

 

Пастырь, увы, монарх и смерд,
Сеньор и недотрога,
Все алчут золота, так в смерть
Бегут. Уже ли так хотят успеть
На суд, к престолу Бога?!

 

Гордыня, ах, и жизнь не в сласть
Без милого им друга.
В них господин рождает страсть
Ему бессмертье, сласть и власть,
Люди ему прислуга.  

 

Вельможа - лжец, холоп - ему 
Во всём подобен, только,
В вассалах пан, спешит к нему,
Холоп за ним в туман, во тьму,
Вкушает алчность горько.

 

Склонились все, и властелин
Взошел к престолам мира
Он – Луидор – лишь он один
Под небом вечный господин,
Служанка его – вира!

Давид Тенирс Младший (1610-1690). Аллегория жадности: старики, взвешивающие деньги, 1660
Р

АЗО

Незаконнорожденная дочь папы римского Александра VI и его любовницы Ваноццы деи Каттанеи Лукреция Борджиа прожила насыщенную жизнь, наполненную слухами о многочисленных интимных связях и политических интригах. В детстве дочь кардинала Родриго Борджиа была отдана на воспитание двоюродной сестре отца, испанке Адриане де Мила, покойный муж которой происходил из влиятельной римской семьи Орсини; получила у неё хорошее домашнее образование, говорила по-итальянски, по-каталонски и по-французски, читала на латыни, разбиралась в поэзии, хорошо танцевала. Помимо отменного воспитания Лукреция уже в юные годы отличалась невероятной красотой... (читать разо дальше...)
 

В изысканной манерности так кроток
Взгляд глаз улыбчивых и лёгок реверанс
Воздержанного нрава, свежих ноток
Речей изящных – участь королей,
Как перед розой, что не ведала решёток,
В смирении склониться перед ней!

Как в прядях золотых играет солнце,
Взошедшее над миром, в каждом дне
В сиянье хрусталя на дне колодцев
Луну рождает в ожиданье тьмы,
Так кудри белые, как свет на землю льётся,
Но жесты все и поступь так скромны!
 

Походкой лёгкою войдя в юдоль печали,
В мир сплетен тщетных – пряностей молвы,
Что святость истинную злобно омрачают,
Злословят непристойно лишь о тех,
Кто от рождения учтив, кто благость знает,
Того Лукавый тянет в тяжкий грех.

Но в ней греха, рожденной в свете, нету –
Пусть в тех палатах, где лишь блуд и срам,
Она чиста, нежна, ей суждено в сонетах
Лучших пиитов жизнь свою прожить,
Поскольку нет красот изысканней, чем эта,
Которой хочется поэзией служить!

Frank Cadogan Cowper (1877-1958). Lucretia Borgia Reigns in the Vatican in the Absence of Pope Alexander VI, 1908
В

ас лицезреть - как будто видеть сон
И запретить себе однажды пробудиться,
Но в грёзы эти внове углубиться
И ими жить в садах ночных канцон,
Когда влюблён! В тот час я окрылён
Движеньем ваших уст и лёгкой статью,
Коснуться дуновеньем глаз и татью
Бежать в сей мир строфою, словно стон.

 

Перстами лёгкими едва коснуться струн
Души, изысканной во власти Купидона,
И грех Психеи отмолить с амвона
Любви безжалостной! Сие лишь тем, кто юн,
Дано как дар Творца в чертогах лун –
Ночной порой, что сладко наполняет,
Мечтами ранит, меланхолией пеняет 
На тех, кто вторит птице Гамаюн.
 

Напевом милым и игривым поцелуем,
Что строф коснётся и душа вспорхнёт
Над горным кряжем мира и споёт,
Во всём вам вторя, в свете сём ликуя
И от любви сгорая! Ради вас, взыскуя
Созвучье форм в строфе своих канцон,
Даруя их лишь вам, и этим сном
Наполнившись, красы живописуя

 

Вы – ангел трепетный, и крылья-облака
Сокроют дух поэта от печалей,
Чтоб строфы, словно розы, зацветали
Среди кустов тернистых, сквозь века,
Ведь только вы – и рифма, и строка,
И поцелуй изысканный и нежный,
И море слёз восторженно-безбрежных,
Признаний милых долгая река!

древнейший из поэтов – бард, писавший на валлийском языке и чьи произведения дошли до наших дней.
Г

де ловчий сна в траве густой
Росой хмелит душистый вереск
И след сокрыл болотник злой,
Сошед, ворча, в туман седой,
Что прячет белой тьмою берег. 
 

В тот час спешит ему вослед,
Кошачьим взором тьму рассеяв,
Ведьма, чей стан красой одет,
Девичьей свежестью и свет,
Песней своей в сей мир посеяв.

 

Вновь среди вересковых снов,
В жаровнях заклинаний долгих,
Совьёт в ажуре древних строф
Волшебных сумерек покров
Над бездною преданий строгих.
 

Лощины твердь, как чару взяв,
Погрузит крепость хмеля в зелье,
В котором сласть от сотен трав,
Пряность коры в тени дубрав,
Где души на ветвях созрели.
 

В тот миг душа сорвётся вниз,
Как будто птицей белой в небе,
Кроны качнёт незримый бриз
И рухнет вечность в чару ниц,
Узрев себя в мирском вертепе.
 

Ведьма прошепчет в тишине,
Вскормив, как мать, родную душу,
Что плодом зрела, чтоб в огне 
Незримых чар на самом дне
Жизнь обрести, покой нарушив.
 

Чтоб полозом скользнуть в росу,
Чтоб после ястребом сквозь звёзды
Упасть на твердь, затем в лозу
Родиться, чтоб постичь красу
Девичьих уст, пропевших тосты.
 

Чтоб чадом стать девицы той,
Открыть глаза с рожденья к свету,
Любить, страдать, болеть тоской,
Познав лишь в музыках покой,
Став королём меж всех поэтов. 
 

И ловчий сна в траве густой
Росой хмелит душистый вереск,
И след сокрыл болотник злой,
Пусть бездна зреет тишиной,
А бард всё ж знает отчий берег.

П

ортьеру мира я отодвигаю 
И вижу за пределами кулис 
Мир зрителей, что трепетно взирает 
Под одеяния хорошеньких актрис. 
 

И больше ничего во взглядах этих - 
Лишь похоть, даже если вдруг 
Актёры плачут над судьбой Джульетты
И в своих чувствах никому не лгут. 
 

И даже если верою и смыслом, 
Исполнены их речи и дела, 
Поражены лишь страстью тщетной мысли 
Даже при виде гибели Христа. 
 

Во всём они зрят плотские забавы - 
Играй для них на сцене хоть Шекспир, - 
И эта страшная и горькая отрава
Сидит в сердцах, их отравляя мир. 
 

И время Возрождения уходит, 
Тем дальше, чем людская страсть 
Сердца плодами червоточины изводят -
Лишь золото в умах, а в душах власть. 
 

Ну что ж, раз, за кулисы глядя, 
Мы видим только плотский интерес, 
То знаем, эти страсти оттеняют 
Творцы, чьи слёзы видят Albi-gens.

Lorenzo Lippi (1606-1665). Аллегория симуляции, 1650
З

нает ветхий старик, что над чарами годы проводит,
Чьи виски побелили испарения старых реторт;
Он из пламени трав элексиров бессмертье выводит,
Он из горных корней выбивает тверди пород.

 

Холодны его очи, в них старости нет - только правда,
Его сердце беспечно, в вере находит он кров;
Вещих уст тишина предречёт Вельможную Свадьбу,
Когда утро коснётся десницей зелёных лугов.

 

Знает муж крепь клинка, и чело короновано силой
Его верных друзей, что рядами шли на ряды;
Он во славу короны сеял смерть и рвал свои жилы,
Его имя в веках отпечатано твердью судьбы.

 

Жаром в блеске очей его жажда побед расцветает,
Сберегает его только сини небесной покров;
Сердце доблести полно – в ней он покой обретает,
Когда утро коснётся десницей зелёных лугов.

 

Знает юноша сластьохмелён любовью невинной
И мечтательным взором, смущая юных девиц,
Освежит их сердца, наполняя поэм слог старинный
Новым смыслом страстей, не нарушив границ.

 

Созерцательность взгляда юнцов, желанием силы
Пробуждают канцоны на дне сладостных снов,
Их мечта о любви - пробудиться в объятиях милых,
Когда утро коснётся десницей зелёных лугов. 

 

Знают древние кущи юнцов, и мужей, и старейшин:
Они были когда-то – за ними другие пришли,
И на зелень лугов снова утро ложится безгрешным
Ароматом цветов - источником тихой любви.

Thomas Moran (1837-1926). Valley of Cuernavaca, 1903
Н

езримый полог брошен на глаза
Небрежным жестом, а за ним — лишь Бездна;
Во тьме кромешной прогремит гроза,
И в ней узришь ты то, что было прежде.

 

За пологом сотканного из тьмы
Увидишь тропы, что рыбацкой сетью
Пронзили все пространства и миры,
И ветер времени их гонит звонкой плетью.

 

Что жизнь и смерть? Лишь шелковые нити,
Что заплелись в неведомую сеть,
И в той сети, как пойманная рыба,
Бьется душа, познавшая лишь плеть.

Lord Frederick Leighton (1830-1896). The Return of Persephone, 1891