Евгений Язов
А

х, нега облаков туманною фатой,
Что золотом луны ласкает травы,
Как наступает ночь, и тихою тропой
Она идёт, презрев юдоли славы, 
И в кротости хранит следы оправы
Степи полынной, азиатских снов
Сияет дикий блеск в очах, отравой
Сласти востока, жемчугами слов.   

 

Ах, перламутром поцелуя нежно
Коснётся чуть жасмина аромат,
И, заплетаясь в песне безутешно,
Амуром воспоёт весенний сад.
И кто же, брат, кто в этом виноват,
Что ты узрел чёрных очей озёра;
И мускуса, и роз вдохнул - сим рад,
Не убоявшись плахи и позора?

 

Ах, как уста её наполнены незримо
Дыханием далеких стран и кущ,
И ты, мой брат, подобен паладину,
Иссохший, словно старый плющ,
Перед пугливой ланью; был цветущ
Ты обликом и рыцарскою статью,
А ныне тлен (Амур, брат, всемогущ) -
Ты заболел душевно благодатью.

 

Ах, лютня, что за изыском созвучий
Скрывает черных локонов вуаль,
В тот час в нектар любви гремучей
Вмешалась окровавленная сталь,
И жертвой пал юнец: узрел он даль
И степь увидел – там одна дорога.
Здесь в ароматах мускус и миндаль
И девы очи, в них – сиянье Бога!  

 

Ах, сад цветущий, в нём ручей играет,
Искусно травы заплетая в прядь
Напева Азии, где пряным мёдом тает,
Краса девиц – особенная стать.
С поклоном честным ты желал узнать
Имя девицы, юной и прекрасной,
Не постеснялась дева так себя назвать:
«Я Азия»! Вмиг стала безучастной.

Theodore Jacques Ralli (1852-1909).
Г

де мёды музык льются в чаши
Баллад, восшедших на престол,
Пернатый царь – страсти посол,
Взыскует благость – души наши, 
И мы, как воздухом в плюмаже,
Притихли, сев за древний стол!

 

Здесь, на столе канцон, эстампы
В букетах тонких свежих вин,
И хмель, как юный пилигрим,
Вдруг насыщает здесь таланты,
Пьяня молитвой флагелланта,
Что с болью песни дарит им.

 

Беспамятство – удел их, в сирой,
Жестокой бренности. Впотьмах
Им суждено познать свой страх,
Дарованный в безмерном мире
Тем, кто был предан юной лире,
Тем, для кого сей мир – есть прах.

 

В шестой луне, в покров туманов
Стремясь тенями с ветром в ночь,
Отринув мир людской, сим прочь
Отторгнув смертной жизни раны,
Познав сей мир как мир обмана,
Сподобились смерть превозмочь.

 

Бессмертность их – баллад узоры,
В них за оградой странных строф
Восстал тот мир, в котором кров
Талантам мудрым, что, как споры,
Спешат над миром, чтобы скоро
Взрастить собой лесной покров.

 

И мы рождались в тихом царстве
Листвы дубовой, в хвойных снах.
Здесь, преломив в талантах страх,
Окончили свой срок. В мытарстве
Пройдя тропою слёз и странствий,
Обретши звёздный свет впотьмах.

Georges Antoine Rochegrosse (1859-1938). Le Chevalier aux Fleurs, 1894
В

ернись, о виночерпий душ; 
Ты, проводник сердец по тропам верным, 
Бездонный кубок мой наполни и степенно
Вкушай же благодать сего вина
(Ах, без него в небе луна темна!),
Что смертных радует и вдохновит на благо,
Дух окрыляет благодатной, тельной влагой,
Даруя зрелость оку духовидцев,
Пиитам подари уста провидцев.

 

Взрасти, о виноградарь строф,
Лозы божественной изгиб, как юной девы
Стан скрыт шелками, пей из кубка первый,
Спасителя причастник… О, пророк,
Отмерь струною лютни меру строк;
Ты чашей музыки хмельной вкушай вино,
Той чаше пребывать - и в ней не видно дно,
О не иссякнет чаша, с уст чтеца
Польётся, ибо винам нет конца!

 

Вкушай, о винодел, тараба сын,
Вино созданий смертных; лишь мгновенье
Здесь обретаются, средь скорби и мучений,
Не облегчивши боли, меж теней,
Не растворив всей горечи твоей.
Всего лишь вкус с лозы, что ты питал росой,
И труд твой станет совершенством, и красой
Исполнится весь мир, и, как уступку,
Ах, душу ты предашь златому кубку.

 

Постигни, о слуга! О, паж строфы,
Коль вдруг божественный восторг нисходит
В корчму на росстани, здесь девою исходит
В светлицу юности и сердца твоего,
До нас, вкушающих великое вино.
Бодры мы в день, а ночь в корчме хмелимся,
А посему не ведает никто, когда остепенимся.
Я менестрелить в вечности горазд,
Чтоб свет в исповедальне не погас!

Василий Васильевич Верещагин (1842-1904). У дверей мечети, 1873
(Imbas forosnai)
Т

ы новых звёзд источник и причина
Ажурных строф на острие канцон,
Тропою лунной шествуешь незримо,
Скользишь в тумане, пролетая мимо,
Бесшумной птицей, изумрудных крон.

 

Ты певчих птиц и луговых соцветий
Кормилица, а в неге своих снов
Хранишь поэзию, и в череде столетий
Все старики в твоих глазах лишь дети,
Всех обнимает твой лазоревый покров.
 

Ты тёмный дом сокрыла под холмами,
Сомкнула мои веки вязью грёз;
Здесь нет тщеты, забот и только снами
Играет забытье, льёт время и цветами
Мой холм скрывает после вешних гроз. 

 

Мой тёмный дом никто найти не может,
Тропинки мхом уж поросли давно,
Под тисом ветхим вечность не тревожит
Того, кто спит, - он время в строки сложит,
Когда проснётся, что настанет все равно.

 

Здесь нет уж ничего, не слышно пенья,
Ни птичьих стай, ни говора людей,
Завален камнем вход во тьму, но тенью
Скользит эпоха за эпохой к воскресенью
Пурпурной тропкой жизни меж смертей.

 

Таинственный курган в пустынном месте,
Где - знают все - бессмертия постель.
Вот птицы певчие несут над миром вести
О том, что возродится в жизнь, без лести,
В сегодня вместе с солнцем менестрель.

 

Отвалишь вход ты в тёмный дом и тут же
Прикосновением растопишь льды
Забвения, что словно цепь сковало душу,
Но сохранив сердечный жар под стужей,
Тот свет во тьме ночной, что блеск звезды.

 

Вне спешки и страстей, в немом забвенье
Века прошли и сердце, как валун,
Забыв об алчности во тьме, без сожаленья,
Пока бродил я между звёзд белесой тенью,
Здесь стихло в вечности на много сотен лун.  

     

В том доме тёмном лишь одна отрада 
Была мне на краю могильных снов –
Хрусталь мелодии божественного сада,
Где розой нежной дремлет за оградой
Мелодий светлых призрачный покров.

 

Войдёшь в мой дом и, отворив все двери,
Рассеешь мрак ты, росной теплотой
Воздвигнешь в сердце каменном по вере,
Растопишь смерть и мрак в моей пещере,
Свет чаши солнечной, исполненной росой.

Medium Aevum
(баллада о запретной любви)
Д

ражайшим шёлком утренней росы
Укрылся куст неведомой красы,
Питаем родником.
Родник влюблён и, очень может быть,
Кусту сему не сможет изменить
Поток с иным кустом. 

 

Нежнейшей сладостью касается куста,
Его корней, ветвей, его листа…
Бутон, увы, недостижим.
Объемлет тонкий стан слезой родник,
И песнею своей к нему приник,
Но куст сей недвижим.

 

Лобзает корень он запретам вопреки,
Он намекает кротко о любви,
Но спит бутон.
Канцоны сласти девственность цветка
Не нарушают струи родника:
Чуть слышен его стон.

 

Всё ж жаром страсти - нежности своей
Влага туманом станет и светлей
От отражения луны в росе.
Так, росы, бывшие когда-то родником,
Соприкоснутся с юным лепестком,
Себя утратив и спеша к красе.

 

С сим нежный куст с лобзанием прияв
Невинный трепет милого, представ
Пред ним во всей красе.
Бутон пробудится, раскроется к утру,
И мир узрит враз розу на ветру
По лепесткам в росе.

 

Сейчас же, пробудивший куст сей друг,
Бутон созревший он оставит вдруг
И ускользнёт в тот сад,
Где множество кустов – где розы спят
И сон их бесконечно свят,
Чему родник наш рад.

John William Waterhouse (1849-1917). Колдунья у пруда, 1909
Т

еряюсь, восхищенья полон,
Не ведаю, что вам сказать;
Я обмер, словно у престола,
Желая вашей тенью стать.

 

И как младенец синеглазый
Я замер на руках мечты,
В объятья неги раз за разом
Взором своим ведёте вы.

 

И, будто жаждущий напиться,
Я льну устами к роднику,
Лобзая песен лад, лишиться
Себя – я только вас реку.

 

Росою стать, лозой взрастая,
Исполниться в сиянье лун,
Ночной прохладой и лаская
Поэм красы биеньем струн.

 

Напевом заскольжу, ладами
Не ограничен, только вы
Смягчить изволите страданья,
Коли войдёте в мои сны.

 

Запрет, как хворост, и сильнее
Жар пламени страстей, и вот,
Боясь познать любви похмелье,
Нырну в невзгоды от невзгод. 

 

Всё лишь по вашему хотенью,
Но вот печаль и слёзы мне
Способны дать миг утешенья,
Но как прожить в этом огне?

John Maler Collier (1850-1934). Лилит, 1887
И

сточник поцелуев и невинных
Щедрот признаний во дворце любви,
Где пасторалью нежной спит в крови
Поэм изящных и нетленно-дивных,
Ажурною строфою, слог старинный,
Неуловим он, сколько не лови!

 

Хранит он ласку белокурой девы,
Что серебром своих волшебных слёз
Рождает в юном сердце, в сотнях грёз,
Лобзаний счастье… и таким несмелым
Ей мнится слог, в нём гроздью спелой
Поэт свои признанья произнёс!

 

Пугливой птахой на ветвях сидит
Весёлый трубадур, что жаждет ловли
Пернатых рифм под золотою кровлей
Светила яркого! Там, в небесах, летит
Причина слога, что любить ему велит
Пастушку ту, что затерялась в поле!

 

Ах, юность дерзновенная, как ты
Посмела чашу меры наземь вылить,
Бежать в луга, чтоб после обессилеть,
Как смела ты все растоптать цветы,
Рассеять по миру стенанья и мечты
И птицу ту нещадно обескрылить?

 

Несносная невинность, ты не в счёт
Амуру страстному – весёлому повесе! 
Ты будешь смята, как трава! В завесе
Признаний страстных, где наперечёт
В грехах и скорби, в славе, где почёт
Словам, увы, чей смысл легковесен.

 

Но всё же воздыханий сладок вкус,
И он ложится гладью слов на струны
Лютни хмельной, и беспокойно юны
Канцон гармонии, достаток и искус,
Ещё нежнее грех, в нём тяжек груз,
Меж тем сокроется росою лунной.

John William Waterhouse (1849-1917). The Naiad, 1893
Х

олодных глаз невидимая скорбь -
В них крики чаек в синем океане
Прозрачности небес.
Богини нежной длани
Сокрыли мир, где царствует любовь
И разгорается огонь,
И сердце вновь
Наполнено несметными дарами.

 

Вновь облачившись ризой облаков,
Небесная Сафо поёт любовь сиреной
Меж строк земных,
Подхваченная пеной
Поэм-морей невысказанных слов,
Но только в них -
Лишь в меликах их кров,
Что сбережёт любовь от бури серой.

 

Сомкни покой очей своих, богиня,
Душой вспорхни как чайка! В небесах
Поэм изящных проявись,
В строфах,
Что девам юным уподоблены игриво,
Фиас – им сладость,
Страсть, что спит на нивах,
И возбуждение на сахарных устах.

 

Те строки, словно сласть вина и солнца,
Поэт - есть виночерпий, Пан и плут,
А строки, что менады,
Там живут,
Где лик луны сокрыт на дне колодца,
Во тьме его прохлады
Сердце бьётся,
В котором древние предания живут.

 

Ах, сколько жажды в поцелуе нежном,
Хмельным напитком истекает сон,
И вновь поёт Сафо
В садах канцон
Спустя века, так долго, безутешно,
Ищет любовь в грехе,
Живя безгрешно,
В душах поэтов порождая стон!

(слава лютье, что создают нам подруг)
Н

ет музык, что способны исцелить 
Боль, порождённую красою вашей,
В избытке пряности и сласти, ядом ставшей,
Посмевшим душу юную мученьем отравить.

 

Ваш взор исполнен пряностью весны,
Он порождает в юном сердце страсти
В круженье муз и свежих чувств, их властью
Душа летит – стремится в свет из недр тьмы.

 

Лекарства нет от мук страстей, и вновь
Сорвётся стоном слог и гимном станет,
И всяк юнец сражённый в нём предстанет
Безумцем бледным; в сём безумии - любовь.

 

И горемыкою из мрака в свет пройдёт
Блаженный странник, не узнав веселья,
Отравленный влюблённостью, в сём тенью
Как бы мотыль, к огню стремясь, вспорхнёт.

 

Любовь – погибель разума, в том боль,
В сей боли лишь страданья, и в печали
Поэт жить обречён, в сей жизни привечая
Лишь пламень бездны - грешников юдоль.

 

Остаться в памяти всем мукам суждено
Лишь в миг, когда глаза не будут видеть
Красы любимые вблизи, с тем ненавидеть
Так проще их, чтоб после в горе пить вино.

 

О, исцели меня, мой друг, седой лютье,
Создав подругу верную – исканий музу,
Чтоб после допьяна напиться вновь в корчме
В висы разлив болезнь, избавившись от груза.

Чазере Огюста Детти (1847-1914). Музыка в саду, 1875